Аудио страница
В детстве было так много:
первый в году снеговик,
ободранный мяч, звёзды августа, большая перемена,
песни под гитару, майский дождь, новый CD-диск,
догонялки, "казаки-разбойники", гонки на велосипедах.
Счастья было так много.
В тёплых лучах апреля,
бабушкиных пирогах, искрах костра; в первом "люблю".
Оно разливалось летним рассветом карамелью
и замерзало зимними ночами над крышей в луну.
Я слышал счастье ежедневно в мамином "просыпайся",
оно грело мне ноги мурчаньем кошки Маруськи.
Счастье удивляло меня размахом крыльев аиста
и морщило лоб горечью рябиновых бусинок.
Тогда всё было хорошо.
И внутри меня, и снаружи.
Счастье было естественным, как воздух и небо.
Почему же сейчас мне всё трудней обнаружить
в окружающей повседневности его простые приметы?
Жизнь,
как марафон.
Каждый день —
полоса препятствий.
Быстрее, выше, сильнее — лозунг в любви и в дружбе.
Никому в погоне за счастьем за мной не угнаться!
Вот только почему мне от побед не становится лучше?
Окружающий мир живёт на экране новостной лентой.
Люди мне улыбаются и рады видеть на аватарках.
Я могу чатиться ночи на пролёт со всею планетой!
Вот только почему же на душе так одиноко и гадко?
В строку поиска вбиваю кротчайший маршрут до...
Но куда?
Куда же я спешу, не замечая красный?!
В детстве была мечта покорить все вершины гор,
но я променял её на цель окончить "финансовый".
Диплом с отличием, впереди вершины успеха.
Не останавливаясь, нужно идти дальше и дальше!
Погоня за счастьем —
это принятая для жизни схема.
Вот только почему я всё ни как не увижу Счастье?
Мне снятся облака под ногами. Я на крыше мира.
В руках усеянное звёздами небесное одеяло.
Но, кажется,
счастье — это не покорённая вершина.
Счастье начинается у подножия с первого шага.
первый в году снеговик,
ободранный мяч, звёзды августа, большая перемена,
песни под гитару, майский дождь, новый CD-диск,
догонялки, "казаки-разбойники", гонки на велосипедах.
Счастья было так много.
В тёплых лучах апреля,
бабушкиных пирогах, искрах костра; в первом "люблю".
Оно разливалось летним рассветом карамелью
и замерзало зимними ночами над крышей в луну.
Я слышал счастье ежедневно в мамином "просыпайся",
оно грело мне ноги мурчаньем кошки Маруськи.
Счастье удивляло меня размахом крыльев аиста
и морщило лоб горечью рябиновых бусинок.
Тогда всё было хорошо.
И внутри меня, и снаружи.
Счастье было естественным, как воздух и небо.
Почему же сейчас мне всё трудней обнаружить
в окружающей повседневности его простые приметы?
Жизнь,
как марафон.
Каждый день —
полоса препятствий.
Быстрее, выше, сильнее — лозунг в любви и в дружбе.
Никому в погоне за счастьем за мной не угнаться!
Вот только почему мне от побед не становится лучше?
Окружающий мир живёт на экране новостной лентой.
Люди мне улыбаются и рады видеть на аватарках.
Я могу чатиться ночи на пролёт со всею планетой!
Вот только почему же на душе так одиноко и гадко?
В строку поиска вбиваю кротчайший маршрут до...
Но куда?
Куда же я спешу, не замечая красный?!
В детстве была мечта покорить все вершины гор,
но я променял её на цель окончить "финансовый".
Диплом с отличием, впереди вершины успеха.
Не останавливаясь, нужно идти дальше и дальше!
Погоня за счастьем —
это принятая для жизни схема.
Вот только почему я всё ни как не увижу Счастье?
Мне снятся облака под ногами. Я на крыше мира.
В руках усеянное звёздами небесное одеяло.
Но, кажется,
счастье — это не покорённая вершина.
Счастье начинается у подножия с первого шага.
Меня нет в тишине,
не видна.
Я под слоем пергаментной стружки,
и вовнутрь унылые ангелы
возвращаются,
словно с прогулки.
Есть вчерашние дни под надгробьем,
сверху вмятины две –
от следов,
и засохшие листья от прошлого
обдуваются розой ветров.
В пустоте обескровлены стены,
тени сущностей что-то бормочут:
я для них, как предмет
совершенный,
едкий ком среди масс одиночек.
Сон в проветренных мыслях,
сугробы,
и предчувствие долгих молчаний.
Я зима.
И уставшая вьюга.
Рассыпаюсь в себе снегом мрачным…
*******
не видна.
Я под слоем пергаментной стружки,
и вовнутрь унылые ангелы
возвращаются,
словно с прогулки.
Есть вчерашние дни под надгробьем,
сверху вмятины две –
от следов,
и засохшие листья от прошлого
обдуваются розой ветров.
В пустоте обескровлены стены,
тени сущностей что-то бормочут:
я для них, как предмет
совершенный,
едкий ком среди масс одиночек.
Сон в проветренных мыслях,
сугробы,
и предчувствие долгих молчаний.
Я зима.
И уставшая вьюга.
Рассыпаюсь в себе снегом мрачным…
*******
Два свитера под дутой курткой,
и вперёд! — покорять Эверест.
Новость о потеплении оказалась "уткой".
Ветер дует строго из north-west.
Хочется к морю.
Поближе к экватору.
Тянуть пино-коладу; слушать чаек.
Босым гулять по потухшему кратеру.
Быть свободным от общественных рамок.
Бросить, так сказать, вожжи карьеры.
Не думать о сумме пенсии в старости.
Сесть — и уплыть
на ближайшей каравелле
за пределы их зоны обитаемости.
А, может, на Север?
Да, точно! — на север.
Я там любил. Но об этом — ни слова.
Впрочем, если отбросить сомнения,
я, конечно, хочу увидеться снова.
Но об этом — ни звука. Ни строчки об этом.
Об этом — лишь тишина. Да сны на рассвете.
Ах, если я был бы талантливым поэтом,
то, свесив ноги, сидя на парапете,
сочинил какую-нибудь поэму трагичную.
Но в финале мы остались бы вместе.
И про нашу любовь, такую — личную,
читали (восхищаясь) на всём белом свете.
Но я помню: об этом — ни слова.
Лишь — боль.
Банальности просятся с языка.
Прошлое — такое хрупкое. Его только тронь,
и, будто вовсе не было никогда.
Будто "сегодня" крутится на повторе,
как один неправильный диафильм
под саундтрек саксофона в миноре
с изображением грустных пантомим.
Будто, всё это выдумали. И, причём, — не мы.
Но потом оставили в комнате без дверей.
Ну вот.
Я так не хотел писать о любви,
а получается, снова пишу о ней.
Пишу о тебе.
Пишу — тебе.
Пишу — тебя.
Выжимаю из мякоти воспоминаний
чернильный образ твоего лица.
Лирику твоих осторожных касаний.
Мысленно окунаюсь в шёлк твоих волос.
По буквам снова иду к тебе в объятья.
Боже, скажи, что это всё не всерьёз!
Пообещай хотя бы пять минут счастья.
Хоть пять минут быть на расстоянии
соприкосновения душ через поцелуй.
В этом железобетонном расставании
хоть на пять минут нас вновь приплюсуй.
Позади —
любовь на трёх фотокарточках.
Впереди —
тысячи снов об одном:
как мотыльки, видя счастье в лампочках,
падали, убитые нежно-сладким огнём.
Почему лучшее в жизни — мгновенно?
Почему постоянна боль от потерь?
Мы будем счастливы.
Лишь — попеременно.
Но только, прошу, ты в это не верь!
И может быть...
конечно, — не завтра,
но, однажды, мы будем вместе опять
готовить один на двоих с тобой завтрак,
а вечером за разводом мостов наблюдать.
Будет лето. Рядом мурлыкать фонтан
в отражении блестящих от любви глаз
двух людей, находящихся уже там
в состоянии чистого счастья.
А сейчас...
кончится ночь.
Я закину кофе в турку.
Проявлю к этой жизни натянутый интерес.
Надену два свитера под дутую куртку
и отправлюсь штурмовать выдуманный Эверест.
и вперёд! — покорять Эверест.
Новость о потеплении оказалась "уткой".
Ветер дует строго из north-west.
Хочется к морю.
Поближе к экватору.
Тянуть пино-коладу; слушать чаек.
Босым гулять по потухшему кратеру.
Быть свободным от общественных рамок.
Бросить, так сказать, вожжи карьеры.
Не думать о сумме пенсии в старости.
Сесть — и уплыть
на ближайшей каравелле
за пределы их зоны обитаемости.
А, может, на Север?
Да, точно! — на север.
Я там любил. Но об этом — ни слова.
Впрочем, если отбросить сомнения,
я, конечно, хочу увидеться снова.
Но об этом — ни звука. Ни строчки об этом.
Об этом — лишь тишина. Да сны на рассвете.
Ах, если я был бы талантливым поэтом,
то, свесив ноги, сидя на парапете,
сочинил какую-нибудь поэму трагичную.
Но в финале мы остались бы вместе.
И про нашу любовь, такую — личную,
читали (восхищаясь) на всём белом свете.
Но я помню: об этом — ни слова.
Лишь — боль.
Банальности просятся с языка.
Прошлое — такое хрупкое. Его только тронь,
и, будто вовсе не было никогда.
Будто "сегодня" крутится на повторе,
как один неправильный диафильм
под саундтрек саксофона в миноре
с изображением грустных пантомим.
Будто, всё это выдумали. И, причём, — не мы.
Но потом оставили в комнате без дверей.
Ну вот.
Я так не хотел писать о любви,
а получается, снова пишу о ней.
Пишу о тебе.
Пишу — тебе.
Пишу — тебя.
Выжимаю из мякоти воспоминаний
чернильный образ твоего лица.
Лирику твоих осторожных касаний.
Мысленно окунаюсь в шёлк твоих волос.
По буквам снова иду к тебе в объятья.
Боже, скажи, что это всё не всерьёз!
Пообещай хотя бы пять минут счастья.
Хоть пять минут быть на расстоянии
соприкосновения душ через поцелуй.
В этом железобетонном расставании
хоть на пять минут нас вновь приплюсуй.
Позади —
любовь на трёх фотокарточках.
Впереди —
тысячи снов об одном:
как мотыльки, видя счастье в лампочках,
падали, убитые нежно-сладким огнём.
Почему лучшее в жизни — мгновенно?
Почему постоянна боль от потерь?
Мы будем счастливы.
Лишь — попеременно.
Но только, прошу, ты в это не верь!
И может быть...
конечно, — не завтра,
но, однажды, мы будем вместе опять
готовить один на двоих с тобой завтрак,
а вечером за разводом мостов наблюдать.
Будет лето. Рядом мурлыкать фонтан
в отражении блестящих от любви глаз
двух людей, находящихся уже там
в состоянии чистого счастья.
А сейчас...
кончится ночь.
Я закину кофе в турку.
Проявлю к этой жизни натянутый интерес.
Надену два свитера под дутую куртку
и отправлюсь штурмовать выдуманный Эверест.
Тем, кто не может уснуть — скорейшего утра.
Тем, кто ложится спать — спокойного сна.
Холодного лезвия тем, кому поступок Брута
застрял костью, и он хочет мстить за Цезаря.
Попутного ветра Колумбу в поисках Индии.
Смелому Джеймсу Куку —
сытых аборигенов.
Каждому кораблю, готовящемуся к отплытию,
желаю спокойного моря и негаснущих маяков.
Всем самураям —
мужества для харакири.
Рыцарям —
чести и доблести в "столетней войне".
Чистого неба всем боевым эскадрильям.
И бессмертной надежды тем, кто ждёт на земле.
Аллисон Краузе —
пуленепробиваемых цветов.
Мартину Лютеру Кингу —
бессмертной мечты.
Жанне Дарк и Джорданно Бруно —
потухших костров.
Всем их защитникам в руки — щиты и мечи.
Хемингуэю и Курту Кобейну —
холостых пуль.
Осечки — Чепмену
и новых хитов — Леннону.
Виктору Цою выпить и не садиться за руль.
Сергею Бодрову не приближаться к леднику.
Нелётной погоды самолётам 11-го сентября.
Детям Беслана остаться дома в 2004-ом.
И в том же —
пусть цунами не поднимает земля.
Вернуться домой пассажирам питерского метро.
Горящих фонарей во дворах поздней ночью.
И в родных окнах тёплый неугасающий свет.
Пусть в тёмном подъезде хулиган уберёт заточку
и незнакомке подарит ромашковый букет.
Всем соседям —
тихих и дружных соседей.
Всем тёплых трамваев по дороге с работы.
Всем родителям —
хороших компаний их детям.
Всем —
за окном ясной и в доме уютной погоды.
Пускай счастье в дом зайдёт без стука.
Пусть чёрную сменит белая полоса.
Тем, кто не может уснуть —
скорейшего утра.
Тем, кто ложится спать —
спокойного сна.
Тем, кто ложится спать — спокойного сна.
Холодного лезвия тем, кому поступок Брута
застрял костью, и он хочет мстить за Цезаря.
Попутного ветра Колумбу в поисках Индии.
Смелому Джеймсу Куку —
сытых аборигенов.
Каждому кораблю, готовящемуся к отплытию,
желаю спокойного моря и негаснущих маяков.
Всем самураям —
мужества для харакири.
Рыцарям —
чести и доблести в "столетней войне".
Чистого неба всем боевым эскадрильям.
И бессмертной надежды тем, кто ждёт на земле.
Аллисон Краузе —
пуленепробиваемых цветов.
Мартину Лютеру Кингу —
бессмертной мечты.
Жанне Дарк и Джорданно Бруно —
потухших костров.
Всем их защитникам в руки — щиты и мечи.
Хемингуэю и Курту Кобейну —
холостых пуль.
Осечки — Чепмену
и новых хитов — Леннону.
Виктору Цою выпить и не садиться за руль.
Сергею Бодрову не приближаться к леднику.
Нелётной погоды самолётам 11-го сентября.
Детям Беслана остаться дома в 2004-ом.
И в том же —
пусть цунами не поднимает земля.
Вернуться домой пассажирам питерского метро.
Горящих фонарей во дворах поздней ночью.
И в родных окнах тёплый неугасающий свет.
Пусть в тёмном подъезде хулиган уберёт заточку
и незнакомке подарит ромашковый букет.
Всем соседям —
тихих и дружных соседей.
Всем тёплых трамваев по дороге с работы.
Всем родителям —
хороших компаний их детям.
Всем —
за окном ясной и в доме уютной погоды.
Пускай счастье в дом зайдёт без стука.
Пусть чёрную сменит белая полоса.
Тем, кто не может уснуть —
скорейшего утра.
Тем, кто ложится спать —
спокойного сна.
Наблюдатели Жизни
Без кривляний и жидких эмоций, без запаха, цвета и возраста,
Из прожилок вселенского разума высекая белесые искры,
Не касаясь рытвин материи нержавеющей поступью древности,
Помечают холодным вниманием каждый миг Наблюдатели Жизни.
Исполнители колких приказов круговою порукой обвязаны,
В них текут глицериновой кровью поручения данные свыше.
Летописцы осколочной пыли выжимают агонию времени,
Драгоценные капли-алмазы собирая в зеркальные чаши.
Под рубцами казенных столетий леденеет броня безмятежности.
Не понятно им слово-предвзятость, только факты имеют значение.
Ищут лазы червивых стенаний в дрожжевом, человеческом тесте.
Препарируют опытным взглядом приземленно-людские желания.
Рождённые строгостью Слова в мир спустились давно погребёнными,
Предстоящую боль одиночества серебром тишины заглушая.
Шпигуют листы гладколицые анонимками, словно приправами,
Выделяя подробности скобками, не тая ничего, не скрывая.
Габариты ошибок нелепых вымеряют до малых погрешностей,
Отправляют гонцов чернокрылых по делам в канцелярию неба.
Плачут спины Гаргулий испариной от почтово-кляузных тяжестей,
Перегружены частыми рейсами беспризорные отпрыски Змея.
Без пропуска в ложу бессмертия, без отчества, рода и племени,
Видя свалку астрального мусора через оптику личностной призмы,
Не стараясь почувствовать жалость к гниющему телу материи,
Остужают холодным безверием каждый день Наблюдатели Жизни.
Без кривляний и жидких эмоций, без запаха, цвета и возраста,
Из прожилок вселенского разума высекая белесые искры,
Не касаясь рытвин материи нержавеющей поступью древности,
Помечают холодным вниманием каждый миг Наблюдатели Жизни.
Исполнители колких приказов круговою порукой обвязаны,
В них текут глицериновой кровью поручения данные свыше.
Летописцы осколочной пыли выжимают агонию времени,
Драгоценные капли-алмазы собирая в зеркальные чаши.
Под рубцами казенных столетий леденеет броня безмятежности.
Не понятно им слово-предвзятость, только факты имеют значение.
Ищут лазы червивых стенаний в дрожжевом, человеческом тесте.
Препарируют опытным взглядом приземленно-людские желания.
Рождённые строгостью Слова в мир спустились давно погребёнными,
Предстоящую боль одиночества серебром тишины заглушая.
Шпигуют листы гладколицые анонимками, словно приправами,
Выделяя подробности скобками, не тая ничего, не скрывая.
Габариты ошибок нелепых вымеряют до малых погрешностей,
Отправляют гонцов чернокрылых по делам в канцелярию неба.
Плачут спины Гаргулий испариной от почтово-кляузных тяжестей,
Перегружены частыми рейсами беспризорные отпрыски Змея.
Без пропуска в ложу бессмертия, без отчества, рода и племени,
Видя свалку астрального мусора через оптику личностной призмы,
Не стараясь почувствовать жалость к гниющему телу материи,
Остужают холодным безверием каждый день Наблюдатели Жизни.
В твоей глубине вижу страхи земли, нетронутой пустоты, молчанья безмерного,
дряблость луны, упавшей в тебя, чтобы плакать о том, что прошло и чему не бывать,
пока небо тянет - лучами - постоянное солнце в твоё тёмное скучное море,
но его свет бессилен в обители одиночества.
Глаза бы закрыть, да вода не даёт – ледяное дыхание подводных течений -
из мыслей твоих и касания волн - по ткани моего живого белого платья.
Давно отражаюсь в боках рыбьих тел, касаясь руками водоворотов владений твоих,
теперь вместо ног у меня - плавник, так легче тебя проплывать всего…
Вкушаю тебя с камнями подводными, скалою сложившимися, на соль пробую,
отдаюсь желаниям бессмысленным, кружу в тебе, плавясь, как воск при огне,
моё море -
безропотное, тихое, поддающееся, нежное, дрожащее…
Люблю,
пою теперь -
для тебя и в тебе -
русалочьи песни
кричащие…
*****
дряблость луны, упавшей в тебя, чтобы плакать о том, что прошло и чему не бывать,
пока небо тянет - лучами - постоянное солнце в твоё тёмное скучное море,
но его свет бессилен в обители одиночества.
Глаза бы закрыть, да вода не даёт – ледяное дыхание подводных течений -
из мыслей твоих и касания волн - по ткани моего живого белого платья.
Давно отражаюсь в боках рыбьих тел, касаясь руками водоворотов владений твоих,
теперь вместо ног у меня - плавник, так легче тебя проплывать всего…
Вкушаю тебя с камнями подводными, скалою сложившимися, на соль пробую,
отдаюсь желаниям бессмысленным, кружу в тебе, плавясь, как воск при огне,
моё море -
безропотное, тихое, поддающееся, нежное, дрожащее…
Люблю,
пою теперь -
для тебя и в тебе -
русалочьи песни
кричащие…
*****
В начале было...нет, не слово. В начале была музыка! До стишков любил сочинять песенки под гитары. И вот, пока пишутся новые стишки, решил немного спеть, что когда-то сочинил.
В провинции холодно. И слишком безлюдно. Осень. Точнее ноябрь. Ещё точнее — начало. Солнце давно не поднимается выше сосен. Во дворе собака, в отсутствии хозяина, одичала. Воздух так чист, что можно услышать, как дятел далеко в лесу ковыряет дупло, добывая ужин. Отсыревший пейзаж вокруг глазу мало приятен, поэтому вовсе не хочется выходить наружу. От влажности воздуха монета в кармане ржавеет.
И за неимением возможности на что-то её обменять. Не успеваешь покормить домашний скот, как уже стемнеет. Поэтому легче по утрам постель вовсе не заправлять.
Разговор приходиться вести только лишь с книгами, — что сокращает возможность спора в вопросах политики. И можно петь в голос современными рифмами, не боясь на это услышать конструктивной критики. Здесь разносятся новости только посредством эха, вследствии чего, преобразовываясь в сплетни и слухи. Но это, скорее, достоинство, чем помеха для тех, кто ещё слышит. Но большинство здесь глухи.
Тишина.
Паническое жужжание мухи, не успевшей отыскать себе место для спячки, содрогает воздух. Из новостей: в лесу снова был замечен леший. Правда, вновь его видел лишь пьяный пастух. Почтальона тут ждут, как дождя в пересохшее лето, но с каждым годом осадки из писем всё реже и реже. Одиночеству присуще здесь свойство портрета, а натурщики, как ни странно, по-прежнему те же.
И я среди них.
Топлю печь берёзовой рощей. Разбавляю уныние запахом чая с вареньем. Вечерами всё чаще принимаю форму вещей, отличаясь от стула всего лишь сердцебиением. С домовым подружился. Скверное, но всё-таки общество! Пусть он и молчалив, но хоть в карты умеет играть. Я, кажется, стал понимать уже одиночество — это, когда призрак учит тебя мухлевать.
Тоска и грусть уже стали чем-то вроде привычки; как и спать в одежде. Не из-за холода. Просто — лень. Эх... найти бы к сейфу, где счастье, хотя бы отмычки и прожить, не вспомнив былое, хоть один день.
На голове лежит пыль, как на лампочке, что отсветила свой век, который, как правило, не сходится с ожиданиями. Как жаль, что мой чайник, далеко не лампа Алладина, и в нём не живёт Джин, торгующий желаниями. Придётся мне уступить своё право на веру в чудо тому, чьи глаза надежды больше в объёме вмещают. И пора передать этот Мир, в котором кому-то повезёт найти то, что мечты ему обещают.
Болит голова. Слишком частые мысли о смерти заставляют внимательней относиться к "тик-таку" часов. Есть вероятность "чёрным входом" из дома выйти, так и не сказав на прощание даже нескольких слов. Укутавшись пледом, я пытаюсь играть на порванных струнах старой гитары, вчера найденной на чердаке. И улыбка, уже непривычная, оседает на скулах, а глухой домовой с восхищением аплодирует мне.
Что же я упустил?..
Печь потухла. Дом остывает. Пустота по обе стороны входной двери. И всемирное молчание лишь нарушает безостановочный бег, который совершают часы.
В провинции холодно. За окном — ноябрь и полночь.
Последние листья из оставшихся сил ещё пытаются удержаться на ветках и не улететь за ветром прочь в последнюю Зиму, из которой не возвращаются. Так и я боюсь, что однажды, сложив один к одному
мой разум потеряется где-то в поисках ответа.
Мне страшно.
Но больше обидно, что когда я умру, это заметит лишь кошка, не найдя в миске обеда.
И за неимением возможности на что-то её обменять. Не успеваешь покормить домашний скот, как уже стемнеет. Поэтому легче по утрам постель вовсе не заправлять.
Разговор приходиться вести только лишь с книгами, — что сокращает возможность спора в вопросах политики. И можно петь в голос современными рифмами, не боясь на это услышать конструктивной критики. Здесь разносятся новости только посредством эха, вследствии чего, преобразовываясь в сплетни и слухи. Но это, скорее, достоинство, чем помеха для тех, кто ещё слышит. Но большинство здесь глухи.
Тишина.
Паническое жужжание мухи, не успевшей отыскать себе место для спячки, содрогает воздух. Из новостей: в лесу снова был замечен леший. Правда, вновь его видел лишь пьяный пастух. Почтальона тут ждут, как дождя в пересохшее лето, но с каждым годом осадки из писем всё реже и реже. Одиночеству присуще здесь свойство портрета, а натурщики, как ни странно, по-прежнему те же.
И я среди них.
Топлю печь берёзовой рощей. Разбавляю уныние запахом чая с вареньем. Вечерами всё чаще принимаю форму вещей, отличаясь от стула всего лишь сердцебиением. С домовым подружился. Скверное, но всё-таки общество! Пусть он и молчалив, но хоть в карты умеет играть. Я, кажется, стал понимать уже одиночество — это, когда призрак учит тебя мухлевать.
Тоска и грусть уже стали чем-то вроде привычки; как и спать в одежде. Не из-за холода. Просто — лень. Эх... найти бы к сейфу, где счастье, хотя бы отмычки и прожить, не вспомнив былое, хоть один день.
На голове лежит пыль, как на лампочке, что отсветила свой век, который, как правило, не сходится с ожиданиями. Как жаль, что мой чайник, далеко не лампа Алладина, и в нём не живёт Джин, торгующий желаниями. Придётся мне уступить своё право на веру в чудо тому, чьи глаза надежды больше в объёме вмещают. И пора передать этот Мир, в котором кому-то повезёт найти то, что мечты ему обещают.
Болит голова. Слишком частые мысли о смерти заставляют внимательней относиться к "тик-таку" часов. Есть вероятность "чёрным входом" из дома выйти, так и не сказав на прощание даже нескольких слов. Укутавшись пледом, я пытаюсь играть на порванных струнах старой гитары, вчера найденной на чердаке. И улыбка, уже непривычная, оседает на скулах, а глухой домовой с восхищением аплодирует мне.
Что же я упустил?..
Печь потухла. Дом остывает. Пустота по обе стороны входной двери. И всемирное молчание лишь нарушает безостановочный бег, который совершают часы.
В провинции холодно. За окном — ноябрь и полночь.
Последние листья из оставшихся сил ещё пытаются удержаться на ветках и не улететь за ветром прочь в последнюю Зиму, из которой не возвращаются. Так и я боюсь, что однажды, сложив один к одному
мой разум потеряется где-то в поисках ответа.
Мне страшно.
Но больше обидно, что когда я умру, это заметит лишь кошка, не найдя в миске обеда.